Фэндом: Sailor Moon
Персонажи: все Хранители по очереди
Рейтинг: R
Категория: джен
Размер: цикл однострочников
Статус: в процессе
Описание: что должны чувствовать Хранители, чьи планеты давно мертвы?
Публикация на других ресурсах: Спросить меня.
Примечания автора: этот микроцикл должен был называться "Солнечный круг", во всяком случае, именно так обозначена папка на компе. Но... они не круг, каждый сам по себе, в своей маленькой долгой смерти.
Собственно, всё откровенно безнадёжно и депрессивно. Эта мерзкая, мёртвая осень.
Горькая сольГорькая соль
Ами любит гулять в дождь.
Мама всё беспокоится, когда она бросает ещё минуту назад интересные книги и выбегает на улицу, под косые потоки — в эти минуты мир искрится на сложенных лодочкой ладонях, звенит хрусталём. В дождь ей дышится легко, словно лёгкие, эпохи назад привычные к вечным туманам и густым облакам в вышине, наконец-то снова работают как нужно.
Ами запрокидывает голову — серый свинец нависает совсем низко, и кажется, будто хватит протянутой руки... Наверное, на родном Меркурии так и было. Первая Планета вообще была такой — близкой, влажной до сырости. А всё из-за близости Солнца, занимавшего половину неба — она одно время была чрезвычайно увлечена этой темой, она помнит. Сложные расчёты и доказательства всевозможных теорий занимали целые книги, стелажи в самом огромном информатории Системы, но сводилось всё к простому выводу: вода — суть и основа всего, дыхание и кровь, и защита от жестоких поцелуев близкой звезды.
И для Меркурия, для его последней принцессы это было истиной, впитанной с материнским молоком.
Чудовищный жар близкой звезды испарял влагу с поверхности тысяч рукотворных озёр, закрывая облаками планету, а ночной перепад температур опускал дневные тучи ниже. Туманные долины, где скрывался её замок, не просто так прозвали. Но как они полыхали в акварельно-прозрачных рассветных лучах!..
До сих пор не верится, что вместо туманной дымки теперь лишь камень, истрескавшийся от дневного жара и ночного холода. Хиона смотрела фото, даже не пытаясь стереть текущие по щекам слёзы и одними губами повторяла слова давно мёртвого языка.
На этой планете хуже, чем в марисианской пустыне: Хиона задыхается, мерзко воняющий воздух царапает пересушенное горло, а похожая на пергамент кожа, кажется, скоро слезет вовсе. Как чешуя.
Хорошо бы, думает Хиона, втирая дорогущий крем — он мало чем поможет, но она хоть что-то делает. Вдруг бы под чешуёй оказалась нежная, мягкая кожа.
Она пытается что-то сделать, пьёт воду стаканами и бутылками — но земная вода отдаёт солью и горечью. Как пепел, впитавший в себя всю жизнь Планеты Дождя. Как жар, иссушивший невесомые туманы.
Лишь когда ливень переходит в мелкую противную морось, она бредёт в место, которое приучилась звать домом, не обращая внимания на прохожих, прячет лицо за мокрыми прядями. Она догадывается, как выглядит сейчас — видела утопленников в морге. Сизое разбухшее тело, неузнаваемые черты лица... таких не признают даже самые близкие, патологоанатомы не любят с ними возиться.
Впрочем — Ами запрокидывает голову, давая прозрачным каплям смыть горькие слёзы, — ей ли переживать? К утру она вновь будет похожа на пересушенную просолёную воблу.
Ами любит гулять в дождь.
Мама всё беспокоится, когда она бросает ещё минуту назад интересные книги и выбегает на улицу, под косые потоки — в эти минуты мир искрится на сложенных лодочкой ладонях, звенит хрусталём. В дождь ей дышится легко, словно лёгкие, эпохи назад привычные к вечным туманам и густым облакам в вышине, наконец-то снова работают как нужно.
Ами запрокидывает голову — серый свинец нависает совсем низко, и кажется, будто хватит протянутой руки... Наверное, на родном Меркурии так и было. Первая Планета вообще была такой — близкой, влажной до сырости. А всё из-за близости Солнца, занимавшего половину неба — она одно время была чрезвычайно увлечена этой темой, она помнит. Сложные расчёты и доказательства всевозможных теорий занимали целые книги, стелажи в самом огромном информатории Системы, но сводилось всё к простому выводу: вода — суть и основа всего, дыхание и кровь, и защита от жестоких поцелуев близкой звезды.
И для Меркурия, для его последней принцессы это было истиной, впитанной с материнским молоком.
Чудовищный жар близкой звезды испарял влагу с поверхности тысяч рукотворных озёр, закрывая облаками планету, а ночной перепад температур опускал дневные тучи ниже. Туманные долины, где скрывался её замок, не просто так прозвали. Но как они полыхали в акварельно-прозрачных рассветных лучах!..
До сих пор не верится, что вместо туманной дымки теперь лишь камень, истрескавшийся от дневного жара и ночного холода. Хиона смотрела фото, даже не пытаясь стереть текущие по щекам слёзы и одними губами повторяла слова давно мёртвого языка.
На этой планете хуже, чем в марисианской пустыне: Хиона задыхается, мерзко воняющий воздух царапает пересушенное горло, а похожая на пергамент кожа, кажется, скоро слезет вовсе. Как чешуя.
Хорошо бы, думает Хиона, втирая дорогущий крем — он мало чем поможет, но она хоть что-то делает. Вдруг бы под чешуёй оказалась нежная, мягкая кожа.
Она пытается что-то сделать, пьёт воду стаканами и бутылками — но земная вода отдаёт солью и горечью. Как пепел, впитавший в себя всю жизнь Планеты Дождя. Как жар, иссушивший невесомые туманы.
Лишь когда ливень переходит в мелкую противную морось, она бредёт в место, которое приучилась звать домом, не обращая внимания на прохожих, прячет лицо за мокрыми прядями. Она догадывается, как выглядит сейчас — видела утопленников в морге. Сизое разбухшее тело, неузнаваемые черты лица... таких не признают даже самые близкие, патологоанатомы не любят с ними возиться.
Впрочем — Ами запрокидывает голову, давая прозрачным каплям смыть горькие слёзы, — ей ли переживать? К утру она вновь будет похожа на пересушенную просолёную воблу.
Планета любви
Планета любви
Минако ярко улыбается в свете софитов.
Она знает, что прекрасна, и обожающие вопли людского моря внизу заслужены сполна. Золотые волосы, золотая кожа, вызывающе-короткое апельсиновое платье, ярко-алая лента на макушке — она идол для тысяч и миллионов, живая богиня во всём своём блеске.
Микрофон почти касается соблазнительных губ без следа помады или блеска — она прекрасна и без этих ухищрений. Собственный голос, грохочущий из огромный колонок, почти оглушает, и волна обожания достигает своего пика.
Эос ярко улыбается. И поёт.
Поёт о планете привольных степей и вечного лета, и о людях, прекрасных телом и душой, что остались лежать на оплавленном камне. О солнечном ветре, который пел первые колыбельные маленькой принцессе и принёс на своих крыльях ядовитый дым пожарищ. О бездонных небесах с огромным пылающим солнцем, которые скрыли жёлтые облака из кислоты.
Эос ярко улыбается. И поёт.
Поёт о том, что настоящее чувство — величайший дар Небес. О том, что никакое сердце не вернёт из тьмы. О любви, преданной до смерти. О смерти, принесённой предавшей любовью.
Эос поёт о любви, единственной на все времена.
Обожающие вопли людского моря внизу заслужены сполна, и она с улыбкой на соблазнительных губах шлёт поцелуи толпе перед тем, как уйти.
Заслужены, кто спорит. Только не ею.
Минако не отрывает взгляда от собственного отражения в зеркале гримёрки — уродливое, изъеденное кислотой лицо, страшные белёсые глаза и седые патлы. Дожди из кислоты, облака ядовитого газа — ненависть умирающей принцессы ещё полнит измученную планету.
Минако ненавидит себя.
Вторая планета от Солнца — дотла сожжена.
Минако ярко улыбается в свете софитов.
Она знает, что прекрасна, и обожающие вопли людского моря внизу заслужены сполна. Золотые волосы, золотая кожа, вызывающе-короткое апельсиновое платье, ярко-алая лента на макушке — она идол для тысяч и миллионов, живая богиня во всём своём блеске.
Микрофон почти касается соблазнительных губ без следа помады или блеска — она прекрасна и без этих ухищрений. Собственный голос, грохочущий из огромный колонок, почти оглушает, и волна обожания достигает своего пика.
Эос ярко улыбается. И поёт.
Поёт о планете привольных степей и вечного лета, и о людях, прекрасных телом и душой, что остались лежать на оплавленном камне. О солнечном ветре, который пел первые колыбельные маленькой принцессе и принёс на своих крыльях ядовитый дым пожарищ. О бездонных небесах с огромным пылающим солнцем, которые скрыли жёлтые облака из кислоты.
Эос ярко улыбается. И поёт.
Поёт о том, что настоящее чувство — величайший дар Небес. О том, что никакое сердце не вернёт из тьмы. О любви, преданной до смерти. О смерти, принесённой предавшей любовью.
Эос поёт о любви, единственной на все времена.
Обожающие вопли людского моря внизу заслужены сполна, и она с улыбкой на соблазнительных губах шлёт поцелуи толпе перед тем, как уйти.
Заслужены, кто спорит. Только не ею.
Минако не отрывает взгляда от собственного отражения в зеркале гримёрки — уродливое, изъеденное кислотой лицо, страшные белёсые глаза и седые патлы. Дожди из кислоты, облака ядовитого газа — ненависть умирающей принцессы ещё полнит измученную планету.
Минако ненавидит себя.
Вторая планета от Солнца — дотла сожжена.
Королева мёртвой ЛуныКоролева мёртвой Луны
Ночью окно скрипит особенно громко. Словно предупреждает и протестует разом — Усаги пожимает плечами на укоризненный взгляд Луны и выбирается на крышу. Сегодня полнолуние и она никак не может это пропустить.
Густое золото льётся с небес, окутывая её невесомым покрывалом, оберегая и защищая. Любя без края.
Она тоже любит.
И золото её волос стекает по неестественно белым плечам, щекочет спину, бёдра и щиколотки, а взволнованно колотящееся сердце стучит всё реже. Совершенная маска вечной юности ложится на лицо.
Она — богиня Луны, перерождённая в стотысячный раз.
Удел её — свет, текущий в жилах вместо крови.
Судьба её — стать новой легендой.
И свет облекает тело, падает в зеркально блестящий пол волной бесценного кружева, ложится на высокое чело обманчиво хрупким венцом, искрится в руках воплощением неотмирной силы. Улыбка застывает на идеальных губах, прекрасная и величественная — как башни её дворца, в которых никогда не стихала жизнь.
Серенити так отчаянно мечтала вернуться в свой дом, что даже тьма и забвение не стали преградой для желаний богини Луны.
Серенити не идёт — почти летит, невесомо улыбаясь лунянам вокруг. Музыка, замолкшая века и эпохи назад, льётся и переливается, прячется в пустынных переходах, поднимает нетронутую пыль.
Воплощение прекрасной сказки, легенда о счастье.
Серенити не идёт — почти летит, милостивыми кивками принимая почтительные поклоны подданных, и подаёт руку в ответ на приглашение на танец. Что с того, что её тёплая ладошка тонет в холодном месиве мышц и костей?
Иллюзорный Серебряный Кристалл ярче вспыхивает в груди, радужный жар льётся сквозь кожу — туда, в чужое мёртвое тело, создавая идеальную мару жизни. Она так хочет. Страшные раны закрываются на глазах, плоть нарастает на иссушенные звёздными ветрами кости, теплеет кожа...
... только вместо глаз — пустые провалы, когда марионетка на тонких нитях её воли провожает свою королеву к руинам Кристальной Башни. И тускло светящаяся слеза в её руках — вечная память о смерти — ложится на треснувший алтарь, вокруг которого плещется давно пересохшее озеро.
Бесполезная мольба срывается с искусанных губ, не трогая могильную тишину её мёртвого дома. Всех сил, всего её сердца не хватит, чтобы вернуть оборванные жизни и ту, родную до щемящей боли в груди, эпоху.
Серенити вскидывает руки, рвётся ввысь всей душой, и кривится от боли в отрубленных крыльях — не взлететь, не дотянуться. Она теперь лишь человек, навечно прикованный к чужой Земле.
Усаги — навечно Королева мёртвой Луны.
Ледяное сердцеЛедяное сердце
Огонь — жжётся.
Это, кажется, было первым, что запомнила маленькая Рей.
Огонь жжётся, даже если он священный. Рей церемонно надевает белое и алое, когда её нарекают жрицей, смоляные волосы тяжело рассыпаются по плечам. Рей видит.
Видит — планету огненных рек и древнего жара, планету мудрых драконов и яростных воинов. Видит — крепости из остывшей крови планеты, дымные костры шаманов и небо, алое от зари. Видит мир, в котором держутся за руки перед буйством пробуждающихся вулканов и молча слушают удары не знающих страха сердец. Мир, в котором данное слово крепче камня и вернее источенного за годы железа.
Не то что лживые ублюдки, прикрывающиеся красивым словом "политика". Всё враньё, грязь и мерзость, и никакого пламени не хватит, чтобы очистить эту скверну. После очередного "обязательного" приёма она до красноты трёт кожу жёсткой мочалкой под струями почти кипящей воды.
Противно — каждый взгляд, каждое прикосновение.
Эквитас видит — себя, босой танцующей среди огня, и алые лоскуты её одежд теряются в его языках, а нежные поцелуи кажутся желаннейшей из ласк. Любимая дочь Красной планеты - народившаяся под сенью крыльев феникса, вскормленная древними тайнами бессмертных драконов, Эквитас сама — пылающее сердце своего мира, и вскинутая голова никогда не клонится пред очередной катастрофой. И отец, суровый и отважный король, по праву гордится единственной дочерью. Она знает, гордится — легко читает в душе, настежь распахнутой миру.
Смоляные волосы тяжело рассыпаются по чисто выскобленному полу, когда она прячет лицо в ладонях. Обжигающе-ледяные слёзы высыхают прежде, чем сорвутся с ресниц, и алое и белое кажутся одинаково бесцветными. Рей всем сердцем, со всей отпущенной ей страстью любит свой огненный и честный мир... ныне вмороженный в лёд.
Лёд этот, навечно застывший внутри, обжигает не меньше.
Специально для Скифа с огромной благодарностью.
ПустоцветПустоцвет
Макото благодарно улыбается продавцу, забирая домой новый цветок. Бережно несёт тяжёлый горшок, выбирает место в комнате — так, чтобы всем удобно, чтобы хватило света и не пожгло. Мако хорошо чувствует, как будет правильно. Разгибает затёкшую спину и оглядывает свою квартирку — она уже похожа на оранжерею, но это ничего, это даже здорово. Ощущение, что не одна в этом каменном склепе.
Мако никогда в этом не признается, но она ненавидит этот дом, этот город и этот мир — такой жестокий и бездушный. Слёзы и по-детски обиженное «за что?» уже ушли, а вот ядовитая горечь и кошмары не уйдут никогда. И страх перед тёмными подворотнями тоже, как бы ни храбрилась она, ночами провожая девочек.
Конечно, провожая. Не хватало ещё, чтобы и им так вот досталось.
Мако против воли ёжится, кутаясь в пушистую шаль. В тот вечер ей не повезло — от удара по затылку никакая суперсила не спасла — а итогом стало неприятное разбирательство и принудительный визит в кабинет врача. Она же всего лишь одинокая школьница под опекой социальных служб.
Во рту снова солоно.
Кибела небрежно стирает с губы отдающие металлом капли и долго смотрит на алые разводы. Почти как в тот вечер. Жаль, до тех ублюдков добраться не получилось — кто-то успел раньше, прирезал богатеньких мажоров. А она осталась одна навсегда — на несовершеннолетнюю сироту никто не выделял недешёвые препараты, обошлись простым выскабливанием. В чём-то закономерный диагноз стал жестоким приговором.
Может быть, сияние Серебряного Кристалла или целительные прикосновения Сатурн помогут. Возможно, очередную ссадину и шрамы внутри залечит брат. Кибела отчаянно и беспросветно надеется, что однажды это поможет.
Нет, она не опускает руки — она воин, ей не пристало. Гуляет с мальчиками, улыбается одними губами, выставляя напоказ пышную грудь и красивые ноги. Всё честно: им горячий секс без обязательств и последствий, ей... ей новая жизнь.
Юпитер всегда славился своей приемственностью, нерушимой связью поколений — не как Марс с его незыблемыми традициями или Меркурий со всевластным этикетом, совсем нет. Это было тем, что пронизывало связью всю планету, от самой мелкой травинки до хрипло кричащих рептилий в небе, от жалкого древоточца до надменного и сильного владыки — ибо все они начинали свой путь в одном истоке жизни. И закон дикой природы во все времена был незамысловат и жесток: жизнь лишь тогда имеет смысл, когда будет продолжена. А если нет — то нечего и место под солнцем зазря переводить, под сенью густых и хищных крон его немного.
Память об этом — в её нервах, в ярких зарницах среди облака газа и космической пыли. Каждая вспышка — гневный разряд прямиком в сердце, слабое земное сердце. Кибела не знает, сколько ещё выдержит, — далёкий Юпитер уже властно требует наследника, исток следующей жизни.
Она как во сне выуживает из шкафа очередное платье и выпускает непокорную гриву из вечного плена. Замирает перед зеркалом: широкие бёдра, подтянутый сильный живот — родила бы легко, — и пышная грудь, чтобы кормить ребёнка. Правда, все видят совсем другое — красивый и глупый цветочек в откровенном микро, который только пальцем помани.
Мако бессильно и зло сверкает глазами.
Пустой цветок.
Пустоцвет.
Память о честиПамять о чести
Ночь горит огнями, небом над неспящим городом подсвечено алым заревом — Мамору смотрит с балкона на вечный поток внизу. Тысячи судеб, тысячи сердец мелькают перед ним ежесекундно.
Когда-то ему и пары сотен человек хватало, чтобы оглохнуть от гомона чужих мыслей. А теперь даже многомиллионный город слышится как из-за толстого стекла.
Мамору чувствует себя глухим и слепым, когда Мать не отвечает на его мольбы, смертельно раненым зверем — ведь нет больше его Терры.
А её принц зачем-то есть. И Эндимион легко перемахивает через перила, заметив компанию у тёмного закоулка. За этими ублюдками он охотится уже третью ночь — небывало долго для этой беспечной эпохи. К этим тварям — особый счёт и особое право. За сестру.
Случайную девчонку он разворачивает ещё до границы, очеренной светом тусклого фонаря, меняет судьбу забытым правом и непреложной властью. Мгновенная вспышка страха отражается в тёмных глазах, когда она пятится подальше — чтобы развернуться и кинуться прочь, мгновенно теряясь в толпе.
Эндимион забывает о ней прежде, чем та скроется с глаз. Темнота закоулка обволакивает, ластится огромной хищной кошкой, мурлычет на ухо почти неслышно, нашёптывая, где прячется сегодняшняя его добыча. Засапожный нож мелькает в руке тусклым металлическим бликом — изнеженным соплякам нечего противопоставить убийце давно мёртвой эпохи, лезкие легко входит в податливую плоть, а темнота скрадывает грухие вскрики.
За границей света бежит равнодушный поток, не замечая ничего.
Чёрной нефтью, кровью земных недр жизнь разливается под ещё дышащими телами, когда он уходит, небрежно рассыпав верное оружие искрами. Их смерть не будет лёгкой, а помощь и спасение навсегда останутся в трёх шагах, миновать которые не сможет ни один из ублюдков.
Оскорбление смыто смертью.
Утром Мамору смотрит городские новости, равнодушно отпивая горький до судороги кофе. На экране диктор захлёбывается, вещая о росте преступности, о кошмарных убийствах и серийном маньяке, и доколе это будет длиться...
Холодная, острая как лезвие улыбка давно мёртвого принца разрезает губы.
Может, Терра и истлела в веках, но её принц ещё зачем-то живёт памятью о былой чести. И такой мрази на его планете места нет.
Пр/Н: вот я и добралась до выкладки. Снова спасибо Скифа, подпнувшей ленивого автора. За Нептун - отдельная благодарность. Вышло вообще не то, о чём говорили, но...
Бесконечность тишиныБесконечность тишины
Хотару ниже натягивает рукава глухого свитера, прячет хрупкие руки. Девочки в классе смеются и дразнят, но ей дела нет до легкомысленных дурочек. Слишком врезался в память неизбывный холод металла, пронизавшего слабую плоть.
Хотару до сих пор иногда видит бликующие полосы среди розоватых мышц и отчаянно жмурится, как заведённая твердит, что всё закончилось, закончилось, закончилось-закончилось!
Она предпочла бы умереть в огне — тогда, вместе с женщиной, открывшей ей дорогу в эту жизнь.
Она предпочла бы умереть, ведь смерть — это всегда начало. Ананке ли не знать.
Тени неотвратимого прячутся в неосвещённых углах, шепчут неслышно — Ананке обнимает худые коленки, утыкается лицом в колючую ткань колгот и слушает-слушает-слушает. Обо всём.
Об ошибках и проклятьях, павших на плечи невинных. О жизнях, оборванных росчерком пера на договоре с Тьмой и тускло сверкнувшим Палашом. О душах, которым не вырваться из ада. О сердцах, которым уже не докричаться до вторых половин. О прошлом, сгоревшем в агонии войны. О будущем, вмёрзшем в лёд чьих-то слёз.
Может быть, и её тоже.
Тени шепчут том, что когда-то Дитя Последнего Предела не умела плакать — и теперь не рада научиться.
Когда-то давно в её маленьком мире далёкое Солнце почти не давало света и тепла, а что чудом доходило — терялось в кольцах Шестой планеты. Мимо них вообще мало что могло прорваться, ещё меньше было желающих навестить Последний Предел: в Системе не зря говорили, что Сатурн — планета теней, и за завесу его колец нет хода живым.
Что ж, Ананке никогда и не относила себя к живым. Долгие эпохи её ложем был саркофаг из огромной друзы аметиста, и глаза открывались только лишь в последний миг отжившего своё мира.
Обрубая все до последнего шансы.
Давая взамен призрачную, как сон в тенях, надежду на возрождение.
Ананке хотела бы остаться среди неслышного шёпота и покоя навсегда, так отчаянно, как лишь опалённые дневным светом мертвецы могут... Но живое сердце маленькой принцессы из счастливого будущего ещё держит её на этой стороне бытия, заставляет сжимать бессильные детские пальцы в кулачки, не давая обхватить древко верного Палаша.
Всё, что она может в этом странном мире, — закрывать огромные окна глухими портьерами и зажигать тусклые фонари. Неяркий свет рождает в углах тени, и Хотару слушает. Просто слушает.
Хотару теперь знает, что жить — странно и сложно. И очень, очень больно.
Она предпочла бы умереть.
Запертый ветерЗапертый ветер
Очередной позолоченный кубок летит в угол с грохотом и жестяным скрежетом дешёвого сплава.
Чёртова фальшивка, как всё в её жизни.
Харука дёргает уголком рта, зло раздёргивая комбинезон, и застывает перед зеркалом обнажённая.
Не обнажённ-ый, как бы ни призывал-а магию.
Это бесит до чёрных пятен перед глазами. Высокий рост, узкий таз, маленькая грудь, широковатые для женских плечи и низкий хрипловатый голос — так легко представить, что слава лучшего гонщика не вырвана вопреки всему. Что мужчиной он-а становил-а-ся не только когда-то.
Аура скалится, больным зверем рычит на собственное отражение. Ветер ненавидит клетки, но из плена хрупких костей и слабой плоти не вырваться, не умчаться прочь. Проклятое женское тело в мире мужчин — Уран превосходит их во всём, но вынужден-а доказывать это ежесекундно.
Аура с размаху разбивает зеркало и опускается на колени среди пёстро-алых осколков. Кровь пачкает кожу — нежную и мягкую, несмотря ни на что. С такой не нанести удар, не взять тяжёлый меч, не взобраться на самую высокую скалу Каньона, в котором давно не смеётся ветер.
В глазах постыдно печёт, тонкие пальцы бессильно и отчаянно дрожат, оставляя на коленках и бёдрах солёные разводы, когда дыхание замирает на вдохе. Он-а медленно скользит ладонями по не-своему телу, прочерчивая яркую дорогу, и сжимает — веки, прячась от мира вокруг — пальцы на горле, пытаясь вбить в память и этого тела захватывающее дух ощущение высоты-падения-полёта. Всего того, чем он-а, Аура — чёртов Седьмой принц, Неистовый Буревестник, Предвестница Перемен — был-а.
Не есть.
Вряд ли будет.
Из перехваченного горла не прорывается горестный вой пойманного, скованного ветра — долгая минута бездыханной тишины и замирающего сердца, и это желаннее любого вдоха. Харука заставляет себя разлепить сырые ресницы и медленно разжать пальцы. Не сдавить насмерть, перебивая трахею, не сломать шею — чёрт, она ещё сильнее любого из мужчин, уж хрупкую женщину сумеет отправить на очередное перерождение. Может, в следующей жизни повезло бы.
Она сумела бы, сделала... будь единственным буревестником. Сделала бы, не шуми в ушах кровь предрассветным прибоем.
Поэтому она поднимается и шипит, зажимая порезы солёным от пота комбезом, неторопливо бредёт за аптечкой. Глаза сухи до боли, когда металлические нотки в воздухе разбавляет острым и жгучим спиртом, когда плотная ткань брюк ложится на свежие раны, которые никто не потрудился заклеить. Словно и боль тоже — не её.
Прибраться и заменить зеркало она успевает до возвращения Триты, которую целую жизнь не осмеливается так назвать.
Вернувшаяся Мичиру ничего не говорит о коме смятой жести в углу.
Дары глубинДары глубин
Мичиру мило и добродетельно улыбается на камеру, отдуваясь за сбежавшего победителя очередных гонок — о, ну право слово, ведь кто-то же должен утолить жадное любопытство охочей до сенсаций толпы.
Почему не она?
Почему всегда она.
Мичиру улыбается. У-лы-ба-ет-ся, а не скалит окровавленные после охоты зубы.
Амфитрита всегда любила ощущение затухающего под губами пульса и вкус соли на языке. Вкус колыбели всей жизни, первых неловких и честных шагов — порывистых, нежных, жестоких.
Жизнью да продлится жизнь. Так говорили на Восьмой, где не было ни степей, ни лесов, ни садов — ничего не было, кроме грациозных и стремительных (другие не выживали) обитателей вод.
Море, древний океан ещё бьётся в жилах, шумит в крови, когда очередная вспышка почти ослепляет, и броситься бы вперёд, рассекая послушные Владычице Глубин воды!.. Утащить на самое дно, которого нет, где лишь она одна дышит полной грудью, где лишь она смеётся, рождая на поверхности гигантские волны, и великий Нептун смеётся с изменчивой дочерью своей.
В тёмном тепле Ядра рождаются самые восхитительные её шедевры — из костей и жил неслучайных, важных жертв, из её побед и поражений, из снов и памяти. О, Амфитрита щедра — легко дарит бесценный жемчуг и раковины, в которых не затихает прибой, с радостью раздаёт всем желающим сувениры из глубин. Ей не жаль — если позовёт, всё вернётся, и кто придумал, что Сирены лишь голосом опасны? О нет, конечно, нет.
Недостойные даров всегда вернутся к ней, навсегда останутся с ней — в плену нежных волн, в памяти о каждой растворившейся в морской толще солёной капли, прозрачной или алой. Ну разве же не счастливейший из концов?
Наверное, они всё ещё там, её прекрасные, ужасающие, честные картины — спят в глубине, у самого Ядра, не зная, что проснуться не суждено. Что бесконечные воды давно смёрзлись в неподвижный камень, отвратительный в своём застывшем уродстве.
Жаль, что с ней самой так не выходит.
Амфитрита мило и добродетельно улыбается очередной безликой линзе и пытается услышать за гулом прибоя очередной вопрос. Рисует? О, конечно, разве она могла бы от этого отказаться? — хоть и не так, как привыкла задолго до зарождения лживой и слабой цивилизации. И играет тоже, заключает в последовательность нот чарующий голос и глубинный зов, на который приходила одурманенная добыча. Не поэтому ли никто не в силах уйти из её сетей?
Мичиру лжёт каждым словом.
Море штормит внутри, и приходится до боли, жестокой и живой, впиться в нежные ладони, чтобы не поддаться древней памяти, не рассмеяться искренне и честно — так, чтобы в слёзы, в кровь, одинаково солёные на вкус. Чтобы не ударить за слова, падающие глыбами уродливого камня с её пересохших губ. Чтобы не бросить в жадную толпу бесценные дары, что в этом странном мире будут дешевле пластмассы. Чтобы не позвать все до последнего.
Чтобы просто уйти в место, которое приучилась звать домом, и пройти мимо жестяного убожества, не стоящего и толики внимания. Может, сгодилось бы приманить воришку или другого глупца... но не в этом мире, не в этой лживой жизни.
Зачем?
В самой глубине квартиры Мичиру ждёт солёная честность и алая боль — бесценный, желанный дар ей самой.
Прах несбывшегосяПрах несбывшегося
Сецуна долго привыкает к новому имени. Да и к новой жизни тоже — слишком непохожа на вечную её стражу у Врат.
Сецуна помнит, что случилось в вихрях тумана Времени — и не сожалеет о собственной смерти ни мгновения. Остальные варианты были много, много ужаснее - она видела, она знает.
Она вообще многое знает. И бережёт других от этого знания. Каждый раз кусает губы, чтобы не позвать сестёр и брата по имени — тому, давнему, единственно настоящему на все вечности.
Наедине с собой она зовётся только так. Архайя, древняя. Старшая из Круга, хранящая память былого и грёзы грядущего.
И это так много, что жить в сейчас подчас невозможно. Архайя вот не умеет. Гул в ушах и седое марево тумана Запретных Врат не оставляют ни на миг — она почти не спит, звуки настоящего едва ли пробиваются к измученному разуму. Тысячи лиц мелькают перед глазами ежечасно — тысячи судеб открываются в бесконечном множестве отражений. Архайя знает каждый поворот, все развилки и пути.
Глухая тоска мрачно зреет в груди.
Единственная нить, ставшая явью в полотне Судьбы, редко бывает правильной — или хотя бы неплохой. Чаще зловеще-багровой или застарело-грязной, надорванной болью. Архайя редко видит чистые и яркие тона.
Даже у них — вечных — уже не остаётся красок и света. Выбор, очень давно сделанный не ими, разрушил, стёр в пыль уготованное мирное счастье — Архайя порой пересыпает в ладонях звёздный прах несбывшегося.
До сих пор не верит, что так обернулось.
Ведь заслужили же, кровью тысячекратно окупили!.. Но нет.
Не случилось, не сбылось.
За туманами навечно спрятано это кладбище без погребальных урн и надгробий, о котором Сецуна тоже молчит — как будет молчать всю отпущенную вечность. Им всем и без этих тайн довольно сожалений и боли до ненависти.
Пыль на смуглых пальцах красиво смотрится.
Так нестерпимо ярко и чисто.