Маленький принц

Шинго лежит в кровати и бессмысленно пялится в потолок – уже который час.

За окном занимается рассвет, а он за всю ночь – уже прошедшую! – так и не сомкнул глаз. Что-то беспокоило, ворочалось внутри недовольным ежонком, и Шинго кажется, что дурацкие иголки уже торчат у него между рёбер.

До «официального» подъёма ещё пара часов, но лежать до смерти надоело ещё в больнице, и Шинго медленно поднимается и тащится в ванную. Ну, в ранней побудке тоже есть свои плюсы, нехотя признаёт он: никто не топчется под дверью, требуя вылезать поскорее.

В зеркало Шинго смотрится почти случайно – под руку попалась расчёска, и он, дурачась, хочет сделать себе «причёску» из порядком отросших волос. Интересно, хвостик ему пойдёт?..

…Шинго ругается и распутывает колтуны, как никогда сочувствуя сестре. Как она только справляется со своими хвостищами? Руки уже ноют от непривычной нагрузки, когда он наконец откладывает гребень и собирает гладкие волосы в горсть. И едва сдерживает совершенно позорный вскрик, когда откинутая назад чёлка открывает лоб: на всё ещё бледной после больницы коже знакомо отливает золотом… полумесяц.

Шинго не верит собственным глазам, жмурится и трясёт головой, снова путая только что расчёсанную гриву. Ну мало ли что в больнице кололи?

Но зеркало упрямо бесстрастно отражает символ Королевского Дома давно исчезнувшего мира, и Шинго, заслышав мамин голос, неумело заматывает голову полотенцем. Вот так, никаких чудес, мамочка, он просто намылся…

Очень предусмотрительно вышло, выдыхает Шинго, сползая по стене за углом. С мамой он столкнулся прямо выйдя из ванной, и перепуганная больницей родительница не упустила случая осмотреть недавнего пострадавшего – вот был бы номер, если бы на лбу красовалась непонятная золотая фигня!

До комнаты Усаги он почти бежит, стараясь при этом не сильно шуметь, и тихонько прикрывает за собой дверь. Сестрица сладко сопит, обнимая подушку, и Шинго, знающему о ночных бдениях, почти стыдно её будить… Но тяжёлые шаги в коридоре быстро затыкают некстати проснувшуюся совесть.

Только вот Усаги совершенно не желает просыпаться: отворачивается, прячет голову под подушку и самым возмутительным образом игнорирует уже пыхтящего от напряжения Шинго.

Ах так?!

– Серенити! – он знает, что это запрещённый приём, что это имя для сестры – как удар поддых, но не сомневается. В резко распахнувшихся глазах напротив стынет мёртвое небо, отразившее смерть былой эпохи, и Шинго резко прикусывает губу. Такого он… не ожидал.

– Прости…– извинение выходит суховатым, но Шинго не знает, что ещё сказать, как загладить свою вину. А проснувшаяся сестра… она протяжно зевает и мягко улыбается ему, словно и не растревожило неосторожное слово старую рану.

– Не бери в голову, зато я сегодня не опоздаю! Так что случилось?
Шинго, опомнившись, быстро разматывает влажную ткань и поднимает прилипшую ко лбу чёлку. И во все глаза смотрит на охнувшую сестру.

Она дрожащими пальцами касается кожи и невесомо проводит по полумесяцу. Шинго едва успевает поймать удивлённый вздох – оказывается, эта метка очень чувствительна! От прикосновения под кожей разливается тепло, и Шинго кажется, что он вот-вот взлетит – совсем как на Луне.

Сама нереальность происходящего трезвит, и Шинго шипит, пряча растерянность:

– И что это такое?.. Как оно появилось и что тут вообще происходит?! Убери! Мне же в школу сегодня!

Усаги на миг замирает, словно не понимая, а потом, моргнув, кубарем слетает с кровати и шумно роется в завалах, вытаскивая огромную… косметичку? Шинго невольно пятится под оценивающим взглядом. Она же не собирается… нет-нет-нет!

Она ловит его уже у самой двери, зажимая рот горячей ладонью, и тащит к столику. Тюбик с густой гадостью телесного цвета выглядит откровенно пугающе.

– Ну тише, что ты так нервничаешь? – в голосе сестры прячутся необидные смешинки, и Шинго действительно притихает под невесомыми движениями. Усаги негромко поясняет: – Сегодня полнолуние, полумесяц я не могу убрать даже себе… нет, не спрашивай, откуда он взялся, я не знаю. Поспрашиваю, конечно, но это уже не очень-то и важно.

Шинго заторможено кивает. Ну да, полнолуние… куда деваться.

Озарение настигает лишь у самой двери, и он резко оборачивается. Ладно Серенити, но он-то с Земли! Откуда тогда…

Словно угадав его мысли, сестра выпрямляется и отвечает на незаданный вопрос каким-то почти-не-своим, очень торжественным голосом:

– Свет, текущий в жилах, и полумесяц – символы Королевского Дома Луны, брат мой. Отныне ты младший принц Серебряного Тысячелетия, Шинго. И да будет милостива к тебе наша покровительница, твоё высочество.

Шинго застывает, пытаясь осознать прозвучавшие слова. Он… принц? Принц давно мёртвого Королевства на другой планете? Хе… хе-хе-хе…

Подступающую истерику обрывает сестра, привлёкшая его к тонкому телу. Родное тепло, аромат зелёных яблок и мягкая ткань фланелевой пижамы с дурацким детским рисунком – ну, с такой-то принцессой и принц должен быть соответствующий, успокаивает себя Шинго и расслабляется окончательно, ощутив чмок в макушку.

– И наври что-нибудь родителям, ладно? – негромкий голос сестры настигает его уже у самой двери, и Шинго оборачивается: – Ночью пойдём знакомиться с домом.


***

Ночь наступает неожиданно быстро, и Шинго напряжённо сжимает ладонь сестры, стоя на знакомой полянке в парке. Откуда-то он точно знает, что Луна вот-вот взойдёт над горизонтом и… ждёт этого, до пятен перед глазами вглядываясь в тёмное небо над деревьями.

Серебристое пламя накрывает их неожиданно, и Шинго невольно жмурится, пережидая… полёт?! Где-то под ногами остаётся голубоватая жемчужина родной планеты, а над головой ярко сияет огромная Луна, словно приветствуя их. Его.

И Шинго, кажется, всем сердцем влюбляется в этот невесомый свет. Сразу и навсегда.

На молочно-белый камень они опускаются совсем неощутимо – настолько, что Шинго кажется, будто они ещё летят. С тихим шелестом опадают пышные юбки сестры, а он с удивлением рассматривает ослепительно белый мундир. Э?

Уса… Серенити, подхватив юбки, стремительно движется вперёд, и очнувшийся Шинго почти бежит за ней – но привычной после аварии и больницы усталости нет совсем. Напротив, тело переполняет сияющая энергия, и он успевает даже вертеть головой, осматриваясь вокруг. Как в первый раз.

Действительно впервые.

Впервые нет давящего ощущения чуждости, больше этот – такой родной теперь! – мир не отвергает его. И это… у Шинго нет слов, чтобы описать свой восторг. Теперь он понимает, почему сестра так стремится возвращаться сюда.

Домой.

Неяркий свет стекает из неоткуда сияющим серебром, и полупрозрачные кристальные стены кажутся совсем бесплотными, коснись – и рассыплются искрами. Серенити призраком подходит к постаменту в центре и бережно укладывает сияющий Кристалл ровно посередине – и отступает к Шинго, приобнимая за плечи.

– Смотри, Шинго, – горячий шёпот опаляет макушку, и он жмурится в предчувствии секрета. Очень-очень важного секрета, который ему сейчас откроют. – Это сердце нашей Луны. Место молитв и самых потаённых желаний, которые когда-нибудь обязательно должны сбыться. Чувствуешь? Оно бьётся для меня, для тебя, для всех тех, кто жил здесь много веков назад и ещё только должен однажды родиться.

Шинго не чувствует – ещё только слышит, едва предощущет, как жжёт знак на лбу. Но уже сейчас точно знает, что когда-нибудь это сердце ударит и в его груди – и очень ждёт.

Выходят они медленно, переполненные волшебной тишиной до краёв. Говорить отчего-то совсем не хочется, и Шинго лишь глубоко и размеренно дышит, держась за руку сестры. Серебро и пронзительная чернота космоса над головой, и все звёзды как на ладони, и высоченные колонны, и…

– Котёнок?

Чужой голос в царящей здесь тиши заставляет подпрыгнуть, и Шинго с возмущением поворачивается к вторженцам: это что ещё за «котёнок»?

От незримого покоя, переполнявшего душу, не остаётся и следа.

Сестра почему-то ничуть не возражает, и Шинго уже готов высказаться, когда из тени колонн появляется… Луна?! Чёрная кошка с минуту сверлит его тяжёлым взглядом, а затем поворачивается к сестре.

– Ваше Высочество? – и Шинго окончательно косеет. Уже и кошки разговаривают, хе-хе…

– Тише, Луна, – голос сестры мягок и удивительно успокаивает. – Я знаю, что такого ещё не было… Но сегодня я хочу представить вам своего брата, младшего принца Луны!

На этот раз тишина просто оглушает, и Шинго, повинуясь мягкому толчку в спину, выходит вперёд, чувствуя себя до крайности неловко в дурацком белом наряде под взглядами девяти бессмертных. Щёки, шею и даже лоб обжигает жаром, и Шинго окончательно теряется. Тихий смешок заставляет вжать голову в плечи – и тем неожиданнее прозвучавшие следом слова:

– Ну здравствуй, маленький принц, – голос блондинки с вызывающе-алым в здешнем серебре бантом в волосах звучит доброжелательно и даже чем-то похоже на стоящую за спиной сестру. Настолько, что Шинго даже осмеливается поднять голову – сочно-апельсиновое платье ярким пятном слепит глаза. – Я Эос, Принцесса Венеры, носящая титул Богини Красоты, Верховная Сейлор Сенши. Айно Минако, будем знакомы.

Шинго вежливо кланяется в ответ, ошеломлённо моргая. Мамочки… так строго и сухо. Совсем не похоже на то, что он представлял себе.

Следующей вперёд выходит высоченная шатенка, чьи зеленущие глаза – Шинго очень хорошо это помнит – могут метать самые натуральные молнии. Насыщенно-изумрудное платье ей, кстати, очень идёт, глаз не оторвать.

– Здравствуйте, Ваше Высочество. Я Кибела Юпитер, Воительница Гроз. Кино Макото, рада встрече.

Ещё один поклон, и выпрямляющийся Шинго ёжится под тяжёлым взглядом аметистовых глаз мико. В негромком голосе гулко ворочаются огненные горы.

– Марс приветствует Вас, Ваше Высочество. Я Эквитас Марсианская, Хозяйка Пламени. В этой жизни – Хино Рей.

Последней из знакомых девушек оказывается та самая тихоня, привязанная к Луне. Коротко стриженные пряди падают на строгое личико пеленой дождя.

– Ваше Высочество, Меркурий счастлив приветствовать Вас. Я Хиона, наследная Принцесса Первой Планеты, Страж Мудрости. В миру – Мидзуно Ами.

Остаются всего трое, и Шинго почему-то опасается смотреть в их сторону. Даже почти шарахается от приближающейся коротко стриженной блондинки с военной выправкой. Взгляд стальных глаз просто топит его в презрении, но Шинго заставляет себя стоять прямо. «Котёнок», да?

– Уран! – в голосе сестры он впервые слышит строгое предупреждение, а на плечи словно опускается натуральная могильная плита. Ой… Он судорожно сглатывает, но вздёргивает подбородок. Не сдаваться, только не сдаваться!..

– Да не обижу я! – вдруг как-то неожиданно добродушно фыркает воительница, и давящая тяжесть словно улетучивается. – Я Аура, первая из дочерей Урана, Предвестница Перемен, – она примолкает и, кинув какой-то озорной взгляд на Серенити, продолжает: – На Земле откликаюсь на имя Тено Харука.

Ась? Тено Харука, лучший гонщик мира – девушка? Сейлор Воин? Принцесса Урана?..
…ну офигеть, какие у сестрицы знакомства. Вот интересно, а автограф, если попросить, ему дадут? А сфотографироваться вместе?

За спиной Уран тихонько хихикает стройная красавица, и Шинго чувствует, как теплеют щёки. Он так смешно выглядит?

– Не обижайтесь, Ваше Высочество, – миролюбиво произносит она и склоняется в изящном полуприседе. Или у девчонок это как-то иначе зовётся? – Я Амфитрита, Владычица Глубин Нептуна, и от имени своей планеты я приветствую Вас. Можно Кайо Мичиру.

И, как ни в чём ни бывало, вновь отходит к Уран, плавно – ну точно как волна. Завораживающе красиво. Почти жутко. Но они вообще как-то хорошо смотрятся вместе, вяло отмечает он.

Но по-настоящему страшно становится под внимательным взглядом третьей из старших воительниц. Она стоит неподвижно, и кажется, что само Время обходит её стороной. Шинго почти отстранённо замечает, что вот её бессмертие просто бросается в глаза, ошеломляет и оглушает. Абсолютное всезнание.

– Ваше Высочество, Вечность Плутона приветствует Вас. Я Архайя, Хранительница Времени и Пространства.

И, снова затихнув, переводит взгляд ему за спину, должно быть, на сестру. Шинго украдкой переводит дух – так, кажется, всё. Сейчас они все мирно разойдутся, а он сам закутается в самое толстое и тёплое одеяло и будет спать до самого утра.

Ай, нет…

– Ани? – на вопросительный голос Серенити из тени выступает ещё одна фигурка. Тонкая, ломко-хрупкая… и очень, очень сильная – настолько, что дыхание перехватывает, а перед глазами всё плывёт, утопая в тенях. Страх давит, парализует…

… и вдруг всё проходит. А Шинго, хрипя, жадно глотает такой чистый, вкусный воздух.

– Прошу прощения, принц, – её голос тих и невыразителен, словно шёпот. – Это тело ещё слишком юно и не всегда способно сдержать мою силу. От имени Теней Сатурна, я, Ананке, Дитя Последнего Предела, приветствую младшую ветвь Лунного Дома. Томоэ Хотару, рада знакомству.

От последних слов потусторонняя жуть как-то растворяется в мягком сиянии тёмных глаз. Шинго как-то неожиданно понимает: вот эта девочка прожила тысячи лет и сотни жизней, но всё же даже младше его самого. Светлячок, да?

А ей подходит.

И, пожалуй, впервые за эту ночь он улыбается так искренне, улыбается короткой мысли и светлой юной девочке, за спиной которой вьются мрачные тени. И отчего-то становится легче дышать, словно совсем-совсем перестаёт давить на плечи разлитая в воздухе сила девяти Бессмертных.

Его… признали?

Серенити хлопает в ладоши, привлекая внимание.

– Так, с церемониями закончили? – и, дождавшись благосклонного кивка кошки, продолжает: – Отлично! Энди сегодня не будет, так что разбираемся сами. Уран, у тебя были новости?

Шинго ошеломлённо смотрит, как девушки рассаживаются на скрытые в нишах диванчики и бортики, доставая толстенные блокноты и уверенно включаясь в работу.

Так вот почему Серенити пропадает ночами! Стайка девчонок – Принцессы и воины – на полном серьёзе обсуждает, как распределить дежурства и потоки энергии, защищая границы Системы, и как пробудить и поддержать Источники, и какие-то Старсы (хвостатые зазнайки, ворчливо выражается Уран) с Принцессой Олив в гости собрались – официальный визит с дипломатической миссией (сплошные хлопоты, недовольно бурчит Марс). И где их принимать, куда сводить на экскурсию и как бы так исхитриться сплавить побыстрее – потому что ну совершенно не до них. И вообще, кто придумал этот этикет, по которому нельзя съездить наглецу по самодовольной физиономии?

До того благосклонно кивавшая Луна аж шипит от такой наглости.

Когда всё это сворачивает на обычные девчачьи посиделки с очень вкусными пирожками (и откуда это чудо тут взялось?), Шинго так и не понимает, но позорно пятится, намереваясь слинять подальше. Всё же этот контраст – серьёзные, бессмертные владычицы судеб и девчонки неполных двадцати лет – оказывается для него перебором.

А вот на террасе тихо. Шинго с наслаждением втягивает ещё немного отдающий уходящим запустением воздух.

– Луна просыпается, – тихий голос раздаётся из-за колонны, и Шинго даже не вздрагивает. Свет в крови течёт мягко и согревающе, и он всё-таки чувствует, как где-то в глубине планеты медленно грохочет древнее сердце.

Хо-ро-шо. Спокойно.

– Хотару-сан?

Он немного сомневается в своём праве называть её так, но и полное неотвратимой жути имя древней принцессы кажется совсем неподходящим этой светлой девочке.

Ответная едва заметная улыбка греет ничуть не меньше звезды в руках Серенити.


***

– Шинго, вставай! Вставай, в школу опоздаешь. Шинго, я кому говорю! Ну как Усаги, право слово… – Шинго отворачивается, прячет голову под подушку и очень-очень хочет спать. Свет Надежды, он лёг час назад!

Одеяло улетает, подушку жестокая мама буквально выдирает недрогнувшей рукой. Ну ещё пару минут!..

– Никаких минут! Я это слышала полчаса назад! А ну, живо вставай!

Полчаса… назад… Сколько?!

Шинго буквально подлетает на кровати, собираясь, и, загребая ногами ковёр, мчится вниз. Тост он заглатывает даже не жуя и вылетает из дома вслед за спешащей сестрой.

Ну… видно, судьба.

Почти как прежде

Когда на первом этаже хлопает дверь и раздаются взбешённые крики, Шинго уже привычно зажимает уши и прячет голову под подушку. В очередной раз слушать одно и то же он совсем не хочет, но тонкая перегородка между этажами и подушка – явно не преграда для голоса разъярённого отца.

Старшая сестричка явилась домой поздно ночью – уже поближе к утру.

Опять.

Наверняка хотела незаметно пробраться в свою комнату и застыла на пороге, ослеплённая внезапно включенным светом. Шинго словно наяву видит, как Усаги хлопает глазами, привыкая к освещению, и, услышав отца, невольно отшатывается назад, упираясь спиной в дверь.

Внизу к голосу папы присоединяется второй – тонкий, высокий, он раскалёнными свёрлами ввинчивается в мозг, и Шинго даже жаль сестру. Зайчиху совершенно не слышно за ором родителей – интересно, она хоть что-нибудь говорит в своё оправдание? Или, наученная горьким опытом, молча опускает голову и закусывает губы?

Ан нет, видимо, не молчит… Шинго знает, как сестра умеет говорить: спокойно, ровно и вежливо – так, что лучше бы срывалась в истерику. Но взрывается внизу отец.

Шинго отчаянно жмурится и шёпотом напевает дурацкую песенку, прицепившуюся ещё в школе. Навязчивый мотив почти забивает голоса внизу.

Почти.

В первый миг Шинго кажется, что он ослышался. Перепутал слова, понял что-то не так. Или просто папа погорячился, и вот сейчас скрипнут ступеньки под невесомыми шагами сестры и неслышно притворится за тонкой фигуркой соседняя дверь. А завтра утром всё это покажется просто дурным сном!.. Отец же не мог приказать родной дочери убираться из его дома, не мог, не мог, не мог!..

Хлопнувшая дверь – вовсе не соседняя, а входная – обрывает его отчаянную молитву. Смог.

Одеяло приземляется где-то на полу, а Шинго прижимается к окну, невидящими глазами провожая спину убегающей сестры. В свете полной луны её длинные хвостики кажутся серебряными.

Внизу снова нарастают крики – мама обвиняет во всём отца – а их сын без сил сползает по стене и беспомощно утыкается носом в колени. Его мир только что раскололся, и почти слышен грохот падающих основ. Он не хочет верить в происходящее.

Нет.


***

На следующее утро у отца под глазами красуются чёрно-фиолетовые синяки, а от мамы тошнотворно пахнет успокоительным, но оба стараются притвориться, что ничего не произошло и всё идёт своим чередом. Выглядит, по мнению Шинго, просто жалко.

Хотя он и сам вряд ли смотрится лучше. Он бессмысленно ждёт, что вот-вот наверху раздастся грохот и от громкого визга Зайчихи содрогнутся стены дома, а потом мимо пронесётся разрушительный ураган, выметаясь на улицу. И обязательно споткнётся пару раз – как всегда.

Шинго, как может, тянет время и ждёт. Едва жуёт свой завтрак и даже не смотрит на порцию сестры, которую по привычке поставила на стол мама. Слишком долго ищет кепку и тащится за рюкзаком, по пути заглядывая в соседнюю комнату – кровать даже не примята. Медленно шнурует кроссовки и натягивает куртку.

Но часы тикают, и ему самому уже пора идти. Тихо прикрывает за собой дверь, краем уха успевая поймать торопливые переговоры родителей. Позвонить подругам, у которых могла переночевать беглянка – ну что за глупость?

Если уж и спрашивать, рассуждает Шинго, пиная опавшие листья, то хотя бы парня. К кому ещё девчонка может заявиться ночью и остаться жить? В то, что Усаги сама вернётся домой, верится всё меньше. И как хорошо, что Шинго – пусть и совершенно случайно – недавно познакомился с ухажёром сестрицы и знает, где можно его найти.

На школу младший Цукино просто забивает.


***

На прямолинейный вопрос Шинго парень – Чиба-сан (и как неуклюжая Зайчиха такого захомутала?) – не отвечает. Он словно каменеет, глядя в никуда несколько кажущихся вечностью секунд, а потом как ни в чём не бывало отрицательно качает головой и обещает позвонить, если что-нибудь узнает. И, вроде как на всякий случай, даёт свой номер.

А Шинго отчаянно не нравятся застывшие в синих глазах беспокойство и почти-страх – не такой, как обычно бывает от волнения, а настоящий, когда всерьёз боятся за жизнь дорогого человека. И его самого пробивает холодной дрожью: да что с Зайчихой могло произойти?

Автоматически произносить давно заученные вежливые фразы, оказывается, очень легко – поблагодарить за помощь, попрощаться и уйти. Недалеко, конечно, аж до ближайшего поворота, чтобы оттуда услышать, как по телефону командуют – вот именно командуют! Шинго готов был сам явиться и отчитаться о прибытии! – общий сбор. В парке. Через час.

А потом этот Чиба срывается с места, и Шинго едва успевает выглядывать высокую фигуру, прячась за углами и деревьями. Несколько человек позади разражаются громкими возмущениями, но Цукино плевать – он сосредоточенно сопит, стараясь экономить дыхание, и мчится дальше.

Парк возникает перед самым носом просто невероятно быстро, и Шинго едва успевает нырнуть в ближайшие кусты, с тоской думая, что теперь-то точно потеряет из виду этот скоростной болид. Но Чиба притормаживает и дальше идёт спокойно, явно выбирая местечко потише, вынуждая «преследователя» продираться через кусты.

Лавочка вдали от дорожек чем-то явно нравится парню, но он усаживается под деревом, откидываясь на жесткую кору. Шинго во все глаза смотрит на странного взрослого, который не обрывает телефон в поисках пропавшей девушки, не носится по её знакомым, а просто сидит на травке, прикрыв глаза. Только периодически подрагивающие пальцы выдают, что далеко не всё в порядке.

Час проходит незаметно – только боящийся пошевелиться и выдать себя Шинго мысленно костерит опаздывающих, но не пропускает их шумное прибытие, плотнее прижимаясь к земле и надеясь, что его не заметят.

Четыре красивые девушки – знакомые всё лица, мысленно отмечает доморощенный шпион – молча стоят и ждут, пока единственный парень не откроет глаза и отрицательно качнёт головой.

Не нашёл.

И только тогда начинают говорить.

Буквально на первой же минуте Цукино готов взвыть и сбежать подальше – только бы спасись от внезапной головной боли – а уже явно успокоившийся Чиба каким-то магическим образом ухитряется разбирать этот поток эмоций и вычленять главное. И Шинго безумно ему благодарен, когда ровный голос подводит итог: сестра отправила sms-ку длинноногой блондинке с красным бантом в волосах, написала, что беспокоиться за неё не стоит – она возвращается домой.

Домой?!

На короткий миг сознание ослепляет надеждой: сестра вернулась, всё в порядке, всё будет как раньше – но холодный и чёткий голос черноволосой мико разбивает это чувство вдребезги. Сегодня вечером в сквере – оттуда они пойдут за Усаги. В то место, которое его сестра зовёт домом.


***

Шинго кусает губы, прячась в кустах. В засаде он сидит уже больше двух часов – только забросил портфель домой и предупредил маму, что останется ночевать у приятеля – боясь упустить друзей сестры. Уже холодно и очень страшно – непонятно с чего.

Да где же они!..

Треск кустов раздаётся с другой стороны лужайки, и Шинго припадает к земле, замирая. Пять фигур в собирающихся сумерках двигаются совсем незнакомо – как военные на параде: чётко, экономно и очень красиво. Только больно уж жутко.

Встав ровно в центре полянки, все пятеро словно чего-то ждут, изредка поглядывая вверх, и Шинго ползком подбирается ближе – что-то внутри теребит и не даёт покоя, словно можно опоздать.
Шинго совсем не хочет опаздывать.

Единственная мужская фигура резко разворачивается и внимательно вглядывается в приближающиеся тени, а Шинго замирает, изо всех сил стараясь слиться с травой. Только бы не заметил…

– Мамору-сан? – обеспокоенно вскидывается давешняя блондинка, и Шинго ме-е-едленно выдыхает, когда излишне внимательный Чиба отворачивается, отрицательно качая головой – мол, ничего. И снова неподвижно застывает.

– Уже скоро, – коротко докладывает – во всяком случае, именно так Шинго это себе представлял, когда смотрел кино о войне – коротко стриженная девушка. Шинго помнит, какой она была – тихой, мягкой и нежной – когда заходила за сестрой. Мало говорила, только Луну наглаживала, пока ждала Усаги. А тут…

Что конкретно «скоро» – никто не переспрашивает. Видимо, все в курсе – и это почему-то невыразимо бесит Шинго, до неслышного зубовного скрежета и вырванных с корнем травинок. Но он заставляет себя оставаться на месте и терпеливо ждать.

Сказали же – скоро.


***

Когда это начинается, Шинго едва не подпрыгивает. В яркой вспышке света отчётливо видно, как резко очерченные фигуры шагают в круг, а лица у них – словно высеченные из камня строгие древние маски.

И Шинго отчаянно, безумно страшно, когда эти ожившие статуи разом заходят в полыхающий белым огнём водоворот – но Усаги… и он сильно, до боли жмурится, бросаясь в слепящее сияние.

И тут же больно ударяется копчиком о твёрдый камень плит. На грохот упавшего тела никто почему-то не реагирует, и Шинго быстро прячется за ближайшую колонну, изо всех сил зажимая рот рукой. Хочется кричать, вопить – но он молчит и как зачарованный рассматривает отражения знакомо-незнакомых людей в отполированном камне стены.

Идеальная осанка, гордый разворот плеч и надменно вскинутая голова – такое Шинго видел только по телевизору, когда показывали приём у какой-то знатной шишки из Европы. И то, тот граф смотрелся далеко не так величественно в своём дорогущем элегантном смокинге, как эта выглядит пятёрка в совершенно обычных вещах.

Да кто же они?!..

– МАМО-ЧАН! – знакомый радостный вопль заставляет Шинго почти наполовину высунуться из своего ненадёжного убежища в попытке найти Зайчиху. Пусто… только на Чибе висит какая-то незнакомая красивая девчонка в пышном белом платье. Возмущение и праведный гнев топят с головой, когда подруги сестры преклоняют колено перед этой фифой и почти благоговейно выдыхают «Серенити». Да как они смеют!.. тут Усаги пропала, а они все!..

Злость захлёбывается сама собой, когда незнакомая девка отступает на шаг назад и величественным жестом поднимает остальных, оказываясь… Шинго не верит собственным глазам: ну не может, не может это быть его сестра! Усаги – самая обычная, неуклюжая девчонка, у которой нет длиннющего белого платья, расшитого мерцающими камнями и золотой нитью, потрясающей фигуры и золотой фигни на лбу, перед Усаги не склоняются в глубоком реверансе и не называют принцессой так, словно говорят, по меньшей мере, об Аматерасу-сама.

Но глупая улыбка и полные слёз радости глаза, дурацкие детские хвостики и счастливый щебет…

– БАКА-УСАГИ! – он с грохотом вываливается из-за колонны и налетает на сестру, крича что-то и незаметно шмыгая носом. Он так перепугался, а она тут!.. Загородившие дорогу девушки возникают словно из ниоткуда, и высоченная шатенка выглядит откровенно страшно. Кажется, что зелёные глаза вот-вот начнут метать самые настоящие молнии.

Зайчиха же замирает перепуганным кроликом, знакомо отступая назад, и спотыкается на высоченных каблуках, с визгом повисая на тут же оказавшемся рядом парне. Вскакивает она тоже мгновенно, наступая на Шинго:

– Шинго?! Ты что тут делаешь? – её «охрана» расступается незаметно, освобождая своей «принцессе» путь, но держится рядом. Взгляд ледяных синих глаз за плечом сестры и вовсе словно прикидывает, куда припрятать труп излишне любопытного нахала, и Шинго невольно вжимает голову в плечи. Взмокшую спину неуютно холодит ветерок.

Всё желание орать на пропажу исчезает само собой, и очень хочется просто поскорее вернуться домой.

Рука, ласково ерошащая волосы, становится неожиданностью, и Шинго возмущённо вскидывается – он не маленький, нечего тут! – натыкаясь на взгляд сестры. В ясных голубых глазах ему чудится пропасть безвременья, бесконечно понимающая и мудрая. Так, словно вместо пятнадцатилетней родной Зайчихи перед ним стоит кто-то очень древний, лишь по недоразумению занявший чужое тело, и было бы жутко, если бы не знакомая светлая улыбка, притаившаяся под белёсыми ресницами. Он сам не понимает, как утыкается лицом в жёсткий корсет, царапая нос о золотые нити вышивки. В руках сестры тепло и уютно.

Зато наверняка всё понимает Усаги, крепко прижимающая его к себе и что-то говорящая друзьям на незнакомом щебечущем языке. Давящая атмосфера медленно тает, и вот уже задорно смеётся блондинка, отвечая Серенити.

Серенити.

Шинго вздрагивает, как от удара, и до боли вжимается в сестру, не собираясь никому её отдавать. Никакая она не Серенити, а Цукино Усаги, и они вернутся домой! Точка!

– Усако, – мягкий голос Чибы звучит так, словно спрашивает и напоминает о чём-то одновременно. И сестра чуть отстраняется, что-то возмущённо отвечая, а потом снова обращается к нему.

– Ши-и-нго, – она тянет его имя точь-в-точь как чем-то недовольная мама и сама осекается, продолжая уже нормально. – Ты как здесь оказался? Родители волноваться же будут! Мало им меня…

Последние слова едва слышны и тёплым выдохом обдают макушку, и Шинго трясёт головой – не волнуйся. И отвечает в пахнущую зелёным яблоком ткань:

– Я сказал, что переночую у друга.

Усаги вздрагивает и отстраняется, смешливо фыркая:

– Щекотно же! Врун мелкий…

Только сейчас Шинго замечает, что кроме них двоих тут нет никого. Остальные словно испарились, и от этого почему-то становится спокойнее. Наконец-то получается рассмотреть окружающую залу. Высоченные колонны тянутся ввысь, поддерживая расписной купол, с которого невесомой пеленой стекает серебристое сияние. Ощущение нездешности скребётся по нервам, заставляя жаться к Усаги, улыбающейся его реакции.

– Раз уж ты оказался здесь, я покажу тебе всё. Давненько на Луне не было гостей с других планет…

Сестра, кажется, действительно рада самой возможности показать кому-то Луну и упорно тянет застывшего Шинго к высоким белым дверям.

Луна?

Словно сон, необычный, красивый, сопливо-дурацкий сон – длинные галереи и переходы, в арках которых виднеется серебристый сад, мелькают одна за другой, и призраками взмывают в воздух лёгкие занавески. Тело кажется совсем невесомым, когда он пытается поспеть за сестрой – на Земле такого не бывает.

Сон, красивый сон.

И огромная Земля высоко над головой на последнем балконе. Усаги легко запрыгивает на бортик и запрокидывает голову. Золотые хвостики кажутся седыми в окружающем серебре и струятся по тонкой спине, колышутся на лёгком ветру. Такую Усаги уже не назовёшь Зайчихой.

– Она очень красивая, правда? Ваша Земля. Мне нравилось любоваться ею, я мечтала побывать там – и вот однажды переродилась на ней. Шинго, – сестра наконец смотрит прямо на него, и Шинго почти тонет в глубоком небе её глаз. Почти верит в то, что она сейчас скажет. – Эпохи назад я родилась здесь, на Луне, наследной принцессой Королевского Дома. Принцессой Серенити.

Сейчас сестра впервые на памяти Шинго не выглядит неуклюже или нелепо, хотя говорит совершеннейшую чушь. Напротив, в ней словно появилось что-то такое… словно она нашла себя. В печальных – старых – глазах действительно таятся прожитые жизни и пережитые смерти, и холод безвременья между перерождениями. И от этого мерзко свербит в носу, потому что тогда вся его семья – его мир – были ложью. Потому что вредной и глупой, но такой его старшей сестрицы Цукино Усаги никогда не было.

Перед глазами плывёт, и по щеке катится противно-холодное, разбиваясь о камни бортика и оставаясь тёмным пятном. Шинго жмурится и тяжело сглатывает колючий комок, пытаясь успокоиться, но упрямые слёзы всё равно текут. И даже не стыдно вытирать измазанным в травяном соке рукавом сырые глаза. Потому что Усаги…

– Ну что ты напридумывал, глупый-глупый Шинго? – Сест… Принцесса притягивает его к себе, обнимает и успокаивающе гладит по волосам. От её рук знакомо пахнет яблоками, и от этого к горлу снова подкатывает всхлип. – А ещё меня дурочкой зовёшь… Усаги или Серенити, я всё равно была и буду твоей сестрой. Как бы ни сложилось наше будущее. Просто… у меня тоже есть свои обязанности, и я не могу просто всё бросить, понимаешь? Луна хранит Землю от зла своим светом, защищает от врагов и тьмы...

Она замолкает, неслышно переводя дыхание, а потом совсем иначе продолжает:

– Нет, не слушай, это неважно. Успокойся, всё хорошо. Ну хочешь, я расскажу тебе будущее через тысячу лет? Я знаю, я там была. Токио будет красивым, город из сверкающих кристаллов, в которых радугой отражается свет. Так и назовут – Хрустальный Токио, столица Новой Эпохи. Там будут править Король и Королева в окружении своих друзей… Но это пока тайна, имей ввиду, а то мне Хранительница Времени съездит своим Ключом по макушке и не посмотрит, что я её принцесса.

– А ещё у тебя будет племянница, мелкая и вредная – такая замечательная! Я её очень люблю, даже если она ещё не родилась. Но это тоже секрет – большой-большой и самый драгоценный мой секрет. Обещаю, глупый Шинго, в будущем всё будет хорошо…

Невесомый шёпот убаюкивает, а нарисованное лёгкими мазками будущее кажется придуманной сказкой – кто ж может его знать? Но так хочется верить… ей, старшей сестре, как бы ни звали её другие. И поэтому он сиплым от затухающих слёз голосом просит рассказать ещё… о Луне.

И она – рассказывает. Говорит о долголетии и магии, текущей в жилах вместе с кровью. Говорит о сгустке чистого света в руках и прекрасной Королеве с глазами цвета серебра, подарившей своему миру ещё один шанс. О дружбе, верной даже сквозь время, и любви, которой не страшна сама смерть. Об осколке Кристалла в ладонях, который бьётся с сердцем в унисон и умеет исполнять мечты – вот, смотри, разве он не чудесен?

И Шинго греет замёрзшие пальцы в белом пламени кристального цветка и про себя загадывает желание. Самое-самое заветное.

Сестра рассказывает, пока звонкий голос не хрипнет, а потом тихонько напевает колыбельную – он такой и не слышал, но с готовностью засыпает у сестры на коленях. И верит, что завтра всё будет как прежде – только чуточку лучше.


***

Утро начинается с будильника, разбитого метким броском в стену. Расставаться с чудесным сном совсем не хочется, но заглянувшая в комнату бодрая мама решительно срывает одеяло и даже уносит его подальше. Словно и не пропала у неё дочь.

Завтрак на четверых уже ждёт на столе, и довольный жизнью папа, явно сладко проспавший всю ночь, желает доброго утра. Шинго кивает в ответ и жадно кусает свой тост, а мимо пролетает разрушительный ураган, путаясь в собственных золотистых хвостиках. На короткий миг Шинго ловит взгляд такой родной Зайчихи и тонет в понимающих глазах бессмертной сестры – и тянется, тянется к чудесной сказке, осколком Кристалла болтающейся у Серенити на цепочке…

А потом Усаги спотыкается и с грохотом падает, тут же заливаясь слезами.

Всё совсем как прежде – только чуточку лучше.

Тень воли Огня

В палате интенсивной терапии тихо, только изредка настороженно попискивают приборы, чутко стерегущие жизни её друзей – и Сакуре впервые так страшно не на поля боя, а в собственной стихии. Какой толк от новейших медицинских разработок и всех её умений, если самые близкие и дорогие люди на грани жизни и смерти, а она ничего сверх уже сделанного не может? И просто бесполезно ждёт, жадно вглядываясь в такие родные лица ребят.

Сейчас оба словно выцвели, как старая фотография на жарком солнце, такие же безжизненные и неподвижные. Почти ненастоящие – как сломанные куклы, с которыми маленькая девочка играет «врача».

Только она уже давно не девочка, а они – не бесчувственные куклы. И на кону – слишком многое.

Медицинские карты обоих Сакура давно уже держит у себя, не сдавая в архив – не стоит другим, чужим людям знать, кем на самом деле стали ребята после войны. Наследие Рикудо – это то, из-за чего может разгореться новая война… так что лучше пусть никто ничего не узнает. И сейчас женщина достаёт и в стотысячный раз перерывает пухлые стопки в тщетной надежде отвлечься и, возможно, придумать хоть что-нибудь… что хоть чем-то сможет помочь.

Между картами лежит ещё одна забытая тетрадь: самая обычная, зелёная, со стилизованным листом на обложке. Дневник, который стал Сакуре собеседником после той давней, самой первой ссоры с Ино. Что ж, подойдёт, чтобы отвлечься.

Первые страницы заполнены аккуратным ученическим почерком девочки-отличницы и разрисованы сердечками: едва ли не поминутные отчёты о прошедшем дне, полные восторженных писков и приторных вздохов по несравненному «Саске-куну».

…Он такой загадочный и сильный!.. А вот я слышала, что ему нравится… что он любит… Саске-кун самый крутой!...

И совсем незаметен между строк холодный и тёмный омут одиночества и боли, в котором тонула душа мальчика.

Двадцатипятилетняя Сакура горько усмехается наивной влюбленности двенадцатилетней девочки и переводит грустный взгляд на опутанного проводами парня: всё так же красив, за давностью знакомства уже не столь загадочен и в их тесной компании на троих совсем не мрачен. Впору продолжать пускать пресловутые сердечки, которыми изрисована настоящая обложка тетради. Её Сакура густо закрасила белой краской, а вскоре после объявления Тоби Четвёртой Мировой и вовсе наклеила сверху обложку от одной из школьных тетрадей. Кажется, именно тогда она смирилась с тем, что Саске никогда не будет её, хоть и продолжает по инерции тянуться к Учихе. Уже как друг.

Только… нельзя коснуться пламени и не обжечься самому. А последний из проклятого клана так похож на пламя Аматерасу – тёмный, полный злости и затаённой боли, из которой рождается Мангёкье. И точно так же обращающий в прах всё, чего коснётся.

Его до сих пор боятся, боятся силы и тьмы, скрытой в непроницаемых чёрных глазах. Даже Ино, до сих пор влюбленная в Саске, боится – она как-то на общей тренировке коснулась ненароком разума Учихи и отшатнулась в ужасе. Даже Сакуре нынешняя глава клана Яманака не сказала потом ничего – только ёжилась, словно от холода, и крепче сжимала чашку с обжигающе-горячим терпким чаем, упорно пряча глаза.

Сакура не винит подругу, не винит за этот страх никого – она видела, как силе друга подчинялись древние демоны, как отступал перед тьмой Саске сам Мудрец Шести Путей. И сама тоже боится – за друга. Потому что знает: сила, обращающая в прах изживший себя мир, слишком легко может уничтожить и хозяина, и тех, кто рядом.

Единственное исключение, неподвластное тьме и тлену, весело и беззаботно смеётся со страниц дневника пятнадцатилетней девушки, соскучившейся по другу. Наруто – то Солнце, которое поддерживало и согревало Сакуру тогда, одной заводной улыбкой даря твёрдую уверенность: всё ещё будет хорошо.

…Обязательно будет, ттебайо!...

Загорелый блондинчик с полуденным ослепительно-ясным небом в глазах, чьи яркие черты набросаны неразборчивым почерком будущего врача – Сакуре нравится вспоминать его таким. Тогда он был только её Солнцем – близким и родным, только руку протяни. Она протянула, она вцепилась в друга изо всех сил… и, в отличие от многих, сумела по-настоящему остаться в его жизни до сих пор.

Только вот сейчас Наруто стал Солнцем слишком многих – путеводной звездой целого мира. Кажется, Узумаки успевает быть везде и всюду сразу, со своим уже легендарным упрямством отстраивая новый мир. И Сакуре страшно за друга, потому что в одиночку удержать на своих плечах целый мир не дано никому.

Пример Кагуйи – богини, ставшей демоницей – она помнит слишком хорошо.

И Саске тоже помнит. И их друзья.

И потому – ненавязчиво берегут своё Солнце, поддерживая, как могут.

А вот сотни и тысячи шиноби, так и не узнавшие историю матери Рикудо Сенина – нет. И именно они продолжают взваливать неподъёмное бремя своих надежд и чаяний на всеобщее Солнце, вынуждая гореть всё сильнее.

Наруто уже пылает – так ярко, что даже искренне любящая Хината неловко отводит ослепленный сиянием бьякуган. И Сакура боится, что однажды её друг просто сгорит, пытаясь оправдать возложенные на него надежды – или напротив, разочаруется в таких несовершенных людях и потухнет сам.

Женщина уже привычно прикусывает губу, словно даже сейчас пытаясь сдержать горькие, обидные слова.

Дураки они. Оба.

Её напарники вдвоём воплотили в себе всю ту Волю Огня, о которой так много и с таким пылом говорили все Хокаге Конохи, начиная ещё с Сенджу Хаширамы. Этот Огонь сушит губы и душу вечным одиночеством, рвёт сердце в горячке страстей, толкает мчаться вперёд, оставляя позади всё, что было дорого. И они – мчатся, не в силах остановиться: один сжигает старый мир, другой – строит на руинах новый.

А она… она может только вновь смотреть им вслед и беречь созданное ими. Как всегда…

Заглянувшая в палату помощница робко окликает замершую между двумя постелями женщину:

– Уже поздно, Хокаге-сама…

– Да, сейчас иду.

Дверь тут же закрывают с другой стороны, тактично оставляя Сакуру наедине с ребятами. Ещё раз внимательно изучив цифры на приборах, она заботливо поправляет обоим покрывала и тихонько выходит.

Ей нужно сберечь новый мир, пока его создатели не очнутся.

Ведь она…

В закрытой и вновь убранной подальше тетради уверенным почерком взрослой женщины поперёк самого последнего листа написано короткое, как приговор:

…Тень их Огня.

Небо на двоих

– Даф? – Мефодий покорно шёл за тянущей его девушкой, машинально отсчитывая пролёты и этажи. Выходило уже много. Дафна сосредоточенно пыхтела впереди и перешагивала сразу через ступеньку, волнами излучая кисловато-сладкое ожидание.

Когда страж разбудила его (едва успевшего задремать после очередного собрания в Тартаре, как обычно, затянувшегося на всю ночь) и потянула на улицу, обещая сюрприз, невыспавшийся Буслаев особого энтузиазма не проявил. Но и отказаться от возможности провести время с любимой девушкой тоже не смог, медленно выползая из кровати. Одна сияющая улыбка хранительницы разгоняла осевшее внутри после посещения Тартара гадостное чувство быстрее, чем летнее солнце сумрачную городскую хмарь, и Меф просто не мог не улыбаться в ответ.

Дверь на чердак оказалась закрыта на устрашающего вида замок, но шумно пытавшаяся отдышаться Даф ловко выпустила из неизменного рюкзачка Депресняка, науськивая того на помеху. Адский котик недовольно потянулся, расправляя примятые крылья, и осуждающе посмотрел на хозяйку, но та к немому укору осталась глуха. Фыркнув, кошак одним громким «щёлк!» перекусил железную дужку в палец толщиной и, как только Меф дёрнул дверь, со скрежещущим мявом рванул на свободу.

На чердаке оказалось здорово: неярко, тепло и очень тихо. Буслаев уже даже присмотрел себе уголок поуютнее, куда замечательно влезла бы раскладушка, но Дафна решительно потянула его на крышу. Нарастающее предвкушение девушки било фонтаном сладкой шипучки, пощипывая на языке, и Меф с энтузиазмом толкнул тяжёлый железный люк.

Невыносимо, отвратительно яркий свет близящегося к своему зениту солнца безжалостно взрезал утомлённые глаза, привыкшие к изменчивому огоньку свечей. Будущий Повелитель Мрака застыл в квадратном проёме и, отчаянно щурясь, смотрел на радостно смеющуюся Даф, уже успевшую подняться на раскалённое железо – вот уж кто действительно чувствовал себя замечательно, буквально купаясь в льющихся с небес потоках света. Её радость золотистыми брызгами яблочного сока разлеталась вокруг, пьяня лучше любого вина. Но сам Меф медлил: намертво вбитые Ареем инстинкты настоятельно требовали не высовываться на открытое пространство, где с любой стороны может прилететь удар. Один-единственный, наверняка смертельный – уж слишком многие с обеих сторон не желали видеть Буслаева на троне Тьмы.

– Меф? – в небесно-ясных глазах застыл удивлённый вопрос, и Мефодий, буквально затыкая вопящую интуицию, осторожно подтянулся, выбираясь на крышу. Уши тут же заложило от свиста ветра, легко заглушающего даже шум огромного города внизу.

Идеальное место для засады.

Ослеплённый и оглушённый Меф едва успел остановить почти материализовавшийся меч, готовый разрубить напополам любого, кто осмелиться приблизиться к хозяину. Туго натянутые нервы противно звенели, напряжение начинало зашкаливать – парень уже был готов телепортировать куда-нибудь в более безопасное место (в Тартар, например), но перед Даф показать себя трусом, испугавшимся ветерка и солнца?

Да счаз, аж три раза.

Да и коварно растревоженное обещанием сюрприза любопытство не давало покоя. Решимость хранительницы отдавала мягким теплом закаменевшего янтаря, причудливо отражая реальность, и внутри всё звенело от ожидания чуда.

Так что понадеявшись на свою хвалёную интуицию (авось, предупредит о проблемах хоть на этот раз), Буслаев почти вслепую подошёл к Дафне и бережно прижал её к себе, утыкаясь в пушистые волосы и вдыхая давно ставший родным аромат зелёных яблок вечного лета. Стоять вот так было, по его мнению, не самым плохим способом провести вечность.

Наконец Даф осторожно завозилась в его руках, и на шею Мефа опустилась цепочка с… Всё-таки приоткрыв слезящиеся глаза, Буслаев с недоумением посмотрел на знакомые бронзовые крылья.

Потом – на безмятежно-спокойную Дафну.

Снова на крылья.

В гудящей от недосыпа голове не укладывалось происходящее. А сама страж в ответ на его вопросительно-непонимающий взгляд улыбнулась одними глазами, щемяще-доверчиво, открыто – бескрайняя бездна светлых небес, бесстрашно распахнутая душа… Внутри всё свело почти болезненной судорогой, когда тонкая рука быстрым, отточенным до автоматизма движением скользнула по его груди и сжала бронзовую подвеску.

Слепящее пламя на миг прошило его – нервы как оголённые провода, чистое солнце стократ жарче огня Тартара – и собралось у лопаток, бритвенно-острыми лучами прорываясь наружу сквозь кости, мышцы и кожу. Пот мешался со слезами, солью обжигая враз потрескавшиеся губы – прозрачная кровь без давно приевшегося привкуса железа.

Спину отчаянно пекло – и Меф готов был поклясться, что под наверняка уже запекшейся от горячечного жара кровью из разрезов останутся отвратительно гладкие следы-шрамы от ожогов. Спину невыносимо тянуло – наливающаяся тяжесть выворачивала плечи и дугой выгибала позвоночник, заставляя клониться назад. А внезапно озверевший ветер гневно свистел и яростно сбивал с ног, бросая в глаза горсти едкой пыли и путая волосы в проволочно-жёстких, больно царапающих кожу шеи перьях.

Перьях?..

Нежный напев флейты невесомым облаком укрыл бушующее безумие, усмиряя ревущий ураган и прохладой успокаивая боль. Дафна играла, в порыве вдохновения чуть прикрыв глаза и забавно надувая щёки. Проворные пальцы быстро бегали по клапанам, чутко подбирая единственно-верные ноты, примирявшие её свет с его тьмой. И рвущая Мефа боль послушно стихала, оставляя после себя насквозь мокрую от пота рубашку и непривычную тяжесть за спиной.

А ещё – неприкрытое восхищение в ясных глазах напротив и нестерпимо яркий вкус восторга на языке.

Попытка развернуться и посмотреть на свои… крылья (мозг отчаянно буксовал, отказываясь соотносить такие разные понятия) едва не закончилась на горячей от полуденного солнца крыше – удержала подбежавшая Дафна. Она же бережно распрямила одно крыло, давая Мефу рассмотреть его. Огромное, с глянцево блестящими перьями, даже на вид не отличающимися мягкостью, чёрными как ночь далеко за городом… и белыми?

На тёмном фоне редкие белоснежные проблески смотрелись почти неправильно. Сам Буслаев считал, что Света в нём осталось – одна только Дафна. А вот же…

– У меня столько же перьев, только чёрных, и расположены они так же, – шёпотом призналась Даф, осторожно проводя пальцами по белому перу. Меф ощутил, как от этих слов потеплело внутри. Или это от прикосновений ласковой руки?

– Попробуй взмахнуть! – задорно предложила девушка, делая шаг назад. Сам Мефодий, помня о пережитой только что боли, пожалуй, вот так сразу и не рискнул бы… но Дафна так радовалась, медовой сладостью затапливая всё вокруг.

Он осторожно повёл плечами назад, ощущая, как сходятся за спиной крылья – тяжёлые, непослушные, неповоротливые. И тут же, не давая себе задуматься, резко качнул руками вперёд, словно это могло чем-то помочь. Задохнулся – воздух оказался неожиданно плотным, словно вода, и обжигающей болью прошёлся по коже. Чуть отдышавшись, Меф прислушался к себе: негатива, несмотря на очень – очень! – неприятные ощущения, не было и в помине. Зато нарастал азарт, толкающий попробовать ещё – и можно как-нибудь поэкстремальнее.

– Лови крыльями потоки ветра, – посоветовала Даф. Она почему-то отошла подальше и теперь стояла тихо, только изредка ненавязчиво подсказывала – словно знала что-то, недоступное остальным.

Пренебрегать советами стража, налетавшей несколько тысяч лет, Меф счёл откровенно глупым и постарался аккуратно развернуться в нужную сторону, чувствуя себя беременной улиткой: огромные довески за спиной серьёзно колебали чувство равновесия и то и дело норовили опрокинуть навзничь. Но на этот раз взмах отозвался глухим шелестом перьев и почти приятным напряжением в мышцах.

Внутри что-то встрепенулось и смутно-знакомо зазвенело – невесть откуда взявшееся чувство нарастало как цунами, грозя захлестнуть с головой.

Следующий взмах родился сам собой, легко и естественно, словно Меф сотни и тысячи раз ловил крыльями ветер. Восторг пьянил, кружил голову обещанием бескрайней свободы… время замерло, миг растянулся на целую вечность – и с почти слышным звоном рассыпался в пыль. Край высотки отказался под ногой совершенно неожиданно – и столь же внезапно остался позади.

Наверное, Меф должен был испугаться, видя, как стремительно приближается асфальт – сердце заходилось, частя и срываясь с ритма, в груди не хватало воздуха, а в глазах темнело… И хотелось смеяться. Орать, срывая горло, чтобы в нужный момент – ни мигом раньше, ни мгновением позже – резко развернуть огромные крылья.

Смеющийся вместе с ним ветер упруго ударил снизу, ероша перья и путая волосы. Спину и плечи разорвало болью, а вдоль позвоночника кометой пронеслась волна горячечного жара, взрывая голову вспышкой сверхновой.

Земля и Небо смешались в безумном круговороте, узорами калейдоскопа смазывались стены и окна домов, когда Меф стремительно развернулся и помчался ввысь.

В Небо.

Туда, где не будет границ и преград городских стен и можно будет потеряться в бескрайнем просторе…

...И Небо легко поймало его в свои объятия, распахивая всю свою ширь – от горизонта до горизонта, оставляя далеко внизу беспокойный грешный город и купая в прозрачном золоте текучего света.

Весь огромный, бесконечный мир лежит как на ладони и легко открывает свои секреты. Вот смотри, тысячи путей и дорог, сегодня выбирай себе любую, какая по сердцу придётся… А не хочешь дороги – поднимайся выше, там нет проторённых троп, и свой путь придётся проходить самому. Выбирай же, Наследник!..

Меф не выбирал, заранее со всем своим упрямством отметая чужие пути, и вновь резко ударил крыльями о воздух.

Он принял Небо – и Небо стало им.

Небо держит сильно и бережно, и совсем не страшно подниматься все выше – так высоко, что холодный воздух режет лёгкие, и Меф жадно глотает ледяную пустоту. Солнце здесь слишком близко, и в его раскалённом жаре добела выгорают чёрные перья, тут же взамен напитываясь равнодушной и бескрайней космической тьмой.

Здесь как на ладони видны звёзды, и так легко дотянуться до них, сорвать драгоценные цветы и неумело сплести венок из ярких огней. Привыкшие к мечу пальцы не слушаются, и лучи смешно и мило торчат в стороны пушистым ореолом.

Для неё – самой любимой и дорогой. Так легко разделившей с ним драгоценнейший дар.

Для Даф.

И Меф складывает такие покорные крылья, камнем падая вниз.

Кровь шумит в висках, бьёт набатом, и встречный ветер плотно прижимает перья к телу и откидывает влажные от холода волосы с глаз, и дыхание застывает на губах, распирая грудь до сладко-острой боли, а на глазах вскипают слёзы. Замёрзшие руки жжёт прижатый к телу венок.
Он не прощался с Небом, навсегда унося его частичку с собой.

Город возник перед Мефом почти внезапно – огромный, такой одинаково-разный везде. И найти одну-единственную крышу с замершей на ней девичьей фигуркой казалось бы невозможным – точно так же, как и пройти тысячу шахматных плит в единственно-верном порядке.

Невозможно – отныне не для него.

Дафна действительно ждала его, сидя на самом краю крыши и беззаботно болтая в воздухе ногами. Лёгкая, светлая, она была воплощением Неба – и Меф на миг замер прямо в воздухе, любуясь девушкой. Пушистые волосы трепал ласковый ветер, и они летели, словно тополиный пух, а небесно-ясные глаза вглядывались в голубую высь, даже не щурясь.

Она словно совсем не боялась упасть – даже будучи бескрылой. И это почти пугало Буслаева.

Почти…

Потому что бояться Неба Меф теперь тоже не мог. Потому что искренне полюбил эту бескрайнюю ширь и знал, чувствовал всем существом, что и Небо приняло его в ответ.

Улыбка наконец заметившей его Даф согрела до глубины души радужным огнём. Осторожно опустившись рядом, Меф бережно опустил на светлые волосы старательно сплетённый венок. И чуть не рассмеялся, глядя на почти осязаемое удивление хранительницы: разве не обещает каждый парень любимой девушке достать звезду с неба? Чего же так реагировать?

И всё-таки щекотной дрожью внутри разливалась радость: его свет не отвергла подарок, приняла и сиянием глаз затмила все звёзды разом.

Эмоции рвались изнутри бушующим рёвом стихий, и Меф коротким движением подхватил Дафну на руки, закружившись на месте. Мир вокруг вертелся как на карусели – где-то там, далеко – а Буслаеву хмельно вело голову от того, как доверчиво лежала в его объятиях любимая девушка. Хотелось кричать и делать глупости, и так легко оказалось оступиться, вновь падая в бездну.

Где-то очень глубоко в душе он опасался, что Дафна закричит или потребует остановить это безумие, и готовился удержать их обоих магией… Но девушка лишь рассмеялась – звонко и свободно. На земле Меф ничего подобного от неё не слышал, но Небо словно сбросило со стража оковы – и Буслаев был готов на всё, лишь бы его хранительница всегда оставалась такой. Собственное сердце заходилось сумасшедшим ритмом, адреналин зашкаливал, грозя свести с ума…

– Давай! – прокричала Даф сквозь свистящий в ушах ветер и сильнее сжала его плечи.

И, повинуясь, Меф резким движением ударил крыльями о воздух, прерывая падение. Поймать восходящий поток оказалось на удивление легко, и Буслаев начал мягко набирать высоту. Было хорошо, и не хотелось никакого пилотажа. Не сейчас.

Сейчас хотелось ловить потоки ветра, кругами поднимаясь всё выше, и наслаждаться близостью Даф. Вместе с ней быть побыть свободным от лекал чужих дорог, просто – быть. Вдвоём.

Сама девушка, кажется, не возражала против его невысказанных планов и, улыбаясь, бережно разбирала перепутанные в падении волосы. Что ж, несколько часов у них было.


Приземлились они лишь к вечеру, усталые и довольные. Меф бережно опустил хранительницу на горячий после дневной жары асфальт и встряхнул чуть подрагивающие от долгого напряжения руки. Дафна рядом потягивалась, разминая наверняка затёкшее тело, и так соблазнительно, что Буслаев едва заставил себя отвести взгляд, сухо сглатывая.

Впрочем, даже это не могло нарушить какое-то глубинное равновесие, оставшееся внутри после этого дня. Меф потянулся к бронзовой подвеске на груди, неловко нащупывая выемку между крыльев. И тут же едва не нырнул вперёд, когда исчезла ставшая почти родной тяжесть перьевых довесков за спиной – удержался наследник не иначе как чудом. Рядом приглушённо хрюкнули, и поднявший голову Буслаев наигранно-сердито нахмурил брови, глядя на зажавшую ладонью рот девушку. Но смех побивался даже через преграду – такой заразительный, что Мефодий, и минуты не продержав серьёзную мину, рассмеялся вместе с ней.

Пусть потом их встретит понимающе-пошловатой улыбочкой Улита, пусть скептично хмыкнет Арей. Пусть ночью опять придётся спускаться в Тартар и до тошноты разбираться в воняющих кровью и подлостью делах – это всё ничего.

Пока под кожей и мышцами незримо бугрятся подаренные крылья, выбеленные солнцем и впитавшие тьму космоса.

Пока рядом с ним его драгоценный Свет.

Пока у них с Даф одно бескрайнее Небо на двоих.